Аркадий Кобзенко

Бездонный взгляд бездонных рук…

Гул трещин тектонической плиты 

***

Видно, демон есть в квартире.

Что ни ночь, часа в четыре

сна пугающий обрыв.

Как нарыв, в груди созревший,

ноет сердце на разрыв.

Серый лекарьповседневность

лечит боль, тоску и ревность,

все на свете заглушает,

в беспощадном милосердье

жизнь, как плату, пожирает.

***

Вмощен в чащобу трамвайного чрева,

сжатый до хруста скелетного древа,

так, что в виске начинается стук,

так, будто взяли тебя "на испуг".

Непредсказанно рождается вдруг:

Какое странное пространство

случайных глаз голубизна,

манящий звук непостоянства,

как предрассветный отблеск сна...

Толчок, расцепка, остановка,

воздушность улицы вокруг

и драгоценная обновка —

бездонный взгляд бездонных рук.

***

И Вы исчезли торопливо.

Лишь девять спичек сиротливых,

лежащих в коробке на дне,

на память остаются мне.

Не надписан день и месяц,

даже год не обозначен,

этот маленький подарок

на мгновенье предназначен.

В мнимолетное пространство

протекали света блики

в облаках непостоянных,

золотые корабли.

***

Окна — глаза,

не глядите вослед.

Окна — глаза,

не наделайте бед.

Окна — глаза,

никому не скажите,

как ушел человек

в сумеречный рассвет.

***

Треть Пушкина,

чуть выше пупа,

бульвар осматривает тупо.

Или иначе

Бульвар. Начало.

ПолуПушкин

соседствует с чугунной пушкой.

Сродство металла

еще не повод для романа.

И Пушкин к ней спиной стоит,

уныло на бульвар глядит.

Но если бы чугуннотвердый

металл бы мог заговорить,

тогда бы вытекло из горла:

— М о й  п а м я т н и к

н е р у к о т в о р н ы й...

***

Нож. Ножны

обнажены.

Нагой, наг.

И кожи голой

хвост пушистый —

до входа в вечность

только шаг.

***

Где лучше воле — в граденеволе

иль в чистом поле, в поле на воле?

Ах, нету места во чистом поле,

маяться воле в граденеволе,

маяться воле в цементной боли.

***

...лист осенний кружится.

Словно омут для него

маленькая лужица.

Рубчики на сердце,

омуты в душе.

Маленькая лужица

из

папьемаше.

***

Шедевр, ушедший в замшу шевроле,

бесшумность шин уносит в шепот ночи.

И вожделение, закрывши очи,

когда крыло летучей мыши

бездомные ласкает крыши,

шуршит ближайшею душой.

Гул трещин тектонической плиты,

молчащая фальшивость флейты...

Вдали есть, кажется, пролив ПадеКале

и танец сладкий СиттЗюбейды.

***

На пирсе раннею весной

стоим. Устав от непогоды,

холодной мерною волной

свободно дышат воды.

На море близкий горизонт

набросил свой лиловый зонт.

Немного зябко, чверть луны,

и тени неодевшихся ветвей

меняют чуть свои черты...

— Мне грустно, — прошептала ты.

***

Меж исполкомов, гор и рай,

протекает жизнь бульвара.

На скамейке сидит пара,

катят в роликах девчонки,

рюкзаки и две юбчонки.

И такая благодать...

Видно, это —

просто лето,

или то, что жду я Вас.

***

Дивная Дева,

девное диво...

Кой вам эпитет —

прекрасно ль, красиво,

кой Вам эпитет?

Скажите, не знаю.

Зачарованно слова повторяю:

дивная Дева,

девное диво...

Г р о з н о е

д и в о.

***

И елям в платьях подвенечных

едва ли мнится зов предвечный,

что обнаженный ствол ноги

крестом обует сапоги.

Иголки — тело,

древ скелета —

примета будущего лета.

***

Память и сердце выплеснут,

вырвется

в точнонеточных словах

все то, что брызжет

и что сейчас мыслится

в наших хмельных головах.

Память, о, память,

меня ты не мучь

тайной непонятых снов.

Память и сердце —

матрицаключ

смысла сновидимых слов.

Память моя, как песок, рассыпается

с каждою каплей вина.

Сердце болит и в рубце ущемляется,

будто на нем есть вина.

Ну и похмелье, какое веселое,

выпьемка все до конца —

и остается, как женщина голая,

жажда креста и венца.

***

Рекой, речкой, реченькой

луга очерченность,

над ее головушкой

птичкой обреченность.

Реки, речки, реченьки

слезками с ресниц,

что ж вы так торопитесь

на печальный Стикс.

Река, речка, реченька

талою водицею

потекла вдоль бережка

горькою вдовицею.

***

Поросло травойбурьяном

место маминой могилы.

Что же ты, сыночек милый,

редко даришь мне слезинку,

редко слово говоришь.

Я тебя, седой мой мальчик,

никогда не забываю

и своей душой бесплотной,

как могу, оберегаю.

***

Иду, бреду я сам собой,

я сумасшедший городской.

Иду, бреду, не жду привета.

— Ну, как дела? —

Не жду ответа.

Иду, бреду я сам собой,

я сумасшедший городской.

Аркадий Кобзенко

"Живут счастливо наши души..."

* * *

По курсу плещется мартини.

В пленительных бикини

вкушают девушки клубнику.

мчат паруса на Мартинику.

Иное протекает тут...

В изрядно старенькой "шестерке"

стою на шумном перекрестке,

бомж в камуфляжной гимнастерке

нахально требует на пиво,

и все достаточно уныло.

Но паруса —

вдали —

плывут.

Сдувают острова цунами.

* * *

По тесной Европе —

через века понятно

слово тесность —

неслись вандалы,

ломая лоб, жилище, крепость.

Рассыпался песок мандалы...

* * *

Прохожий. Дождь.

В окне старикеврей,

как древний мавзолей,

струится.

Волхвы глядят на колыбель,

и над младенцем — плащаница.

* * *

Фонтан, Отрада.

Разгородки —

роскошные,

для VIперсон —

Ласкают глаз,

как будто сон.

Замки на кодах и решетки

ползут от центра до Слободки,

распространяясь на Пересыпь.

Моя красавица Одесса...

* * *

Стонет О, глядя на нас.

С губ стекает вист и пас.

Снов бесстыдных вереница...

Гдето за морем девица,

журавлем летит синица...

Не соткется самость в сваи,

свивы истин в статуэтку.

Снег.

Сонница, конница,

пепел, бессонница.

Спелость колосьев.

Терновник в яру.

* * *

Мой взгляд, достаточно банальный,

берет каштан пирамидальный.

Быть может, через дватри дня

его акации подарит,

за то,

что расцвела она.

* * *

С холма смотрели два героя,

как тихо дотлевала Троя.

Елена плакала в ночи,

и археологипотомки

несли украдкой кирпичи.

В глубинах наднебесных сфер

комет и звезд неслышный ход,

нечесаный астральный зверь

зевает черною дырою.

За нитку тянет кукловод —

Елена покидает Трою.

Тусуются по морю яхты,

перекрывая горизонт.

Отрада. Солнце.

Как ты?

Молчание.

Витает облаком Елена.

Витийствует Эвксинский Понт.

* * *

Соблазн скользящих тел

еще теплится,

как отдаленный звук.

* * *

Ни мира, ни моря,

ни счастья, ни горя.

И улица пьяна,

и облако пьяно...

Нирвана,

нирвана,

нирвана...

* * *

Быть может, в магме раскаленной,

вдали от неба и от суши,

живут счастливо наши души,

совсем не ведая огня.

Гряда Курильская курится.

Из кратеров и трещин дна,

рождая острова и горы,

выходят души погулять.

* * *

На острове сомнительной погоды

сомнительный стоит отель.

Сомнительною стало модой

там пить сомнительный коктейль.

Сомнительные танцы, речи,

сомнительные игры, встречи,

сомнительное

все.

На острове сомнительной погоды

никто давнымдавно

не видел парохода.

Но вот — вдали дымится он.

На рубке,

кажется,

Харон.

* * *

Шаленiлий шепiт марний

неушкодженої хмари,

i лише птахи у небi,

поодинцi чи попарно,

тишею втiшають душу...

Аркадий Кобзенко

Шмелем пустым мелькнула осень…

***

И день, и ночь,

и промежутки,

навечно

втиснутые в сутки,

и сами сутки —

все творенье

бессменного земли вращенья

и солнца, слепящего глаз.

О, день, мерцаешь, как алмаз,

и ночь,

царица твоих снов…

***

Сумерки — смерть.

Утро — утрата.

Ночи ко дню прикасаться не надо.

Но есть в году сутки волшебные,

два поцелуя кратчайше мгновенные.

Р а в н о с т о я н и е .

Встреча — прощание.

***

В ночи, в черноте

смерть с смертельной косой,

ее догоняет петух золотой,

рожденный из синей лазури.

А вдали за горой

есть шатер голубой.

Там грезы и рая виденья —

дары неведенья, забвенья.

Мираж пустыни —

водяные струи

разбрызжутся в ничто

в потоках желтой бури.

***

В иероглифе раскосые века

и юная Европа в колыбели —

когда бы друг на друга поглядели,

коль не было

монгольских лошадей.

Ресниц опущенное веко,

над морем крепость Хаджибей.

Установиться, устоять,

увидеть нити поколений

и, как в нирване, утонуть

в славянской лени.

Бояр, грузин

прищуренные лица…

На Молдаванке вполупьяно

из кухни улица струится.

***

Уже улякла.

Серп поблеклый

рассветом мразным

слепляет очи

сновидным пеплом.

***

На кончике засохшего стебля

увядшего цветка увядший лепесток

из глубины

античной вазы,

как будто бы зрачок кошачий.

Сюрморт и артнатюр.

В сплетеньях набухающих ветвей

и в промежутках промеж ними

хороводятся тень тени,

отзвук умершего дня,

звуки

ду

до

чки

весенней.

Сюрарт и vivoморт.

***

На миллионы световерст

струится свет потухших звезд.

И этот свет звезды потухшей

вбирает глаз зрачок влекущий.

И если наших душ порывы

в бессмертье делают прорывы,

то как им можно миновать

сосущие пространство дыры...

С ослепших светофора глаз

слеза трехцветная струится,

чтоб поутру на тротуаре

росой бесцветной испариться.

***

Очарованье в слове нежность.

Звучит в нем: нежить и — не жить.

Струится ветерок прибрежный,

и очи хочется смежить.

***

Пары целуются в парке,

в парке химеры и парки,

карма —

Джульетта —

любовь.

Об асфальт шелковица

разбивалась в кровь.

***

Есть у Одессы ожерелье,

печальные глаза лиманов,

и запах их, живою прелью,

и живость их, обман туманов.

Есть у Одессы пектораль —

Эвксинский Понт.

И самоцветный Крым,

как брошь на нем.

***

Определились неопределенно.

Преодоленное начало

качало,

стыло,

есмь рожало.

И самость утекала в тмость

могильною плитой.

Преодонепреодоленность,

нетленно тленная рожденность,

флюид над мертвою водой,

звук "Ми" под солнечной фатой,

полубубенчик на стекле,

гобой на свадебном столе

и стылый

колокола звон,

и есмь не в есмь,

и тон не в тон.

Из савана яйца лупится,

лунится

лунная карлица,

невеста лунного карла…

***

Предположим,

это горы.

Предположим,

мысль.

Предположим,

это рыбы.

Предположим,

жизнь.

Как хотите,

так крутите.

Не постигнуть сути суть.

Паутина белых нитей,

грусть

и Млечный Путь.

***

В Вашей руке папоротник,

к лесной реке тайный родник.

В лике у Вас та чистота,

что как цветов неприметных цветник.

В летнем лесу все дремота

и колдовской папоротник.

К Вам прикоснулся только на миг —

и безотчетно приник,

в Вашей руке папоротник...

В ночь на Ивана Купала

вскроет нам кладов завалы,

красным опалом раскрывшись на миг,

древний, как мир,

па

по

рот

ник.

***

Как судьбу, заклинали названья

над болотною, сонной рекой:

Петербург, Петроград, Ленинград...

Не кирпич лег в его основанье,

черепа и остов костяной,

Молох, морось и жертвенный глад.

Петербург, Петроград, Ленинград...

***

Как взор взрывает ткань одежды,

чтобы увидеть нас нагих,

так дух, прорвавшийся чрез вежды,

гуляет в кладовых

души,

где явное — неявно,

а тайное — как скисшее вино.

Над речкой ласточки летают,

поля устали от жнивья,

кузнечик ножками читает,

возможно, книжку Бытия.

***

Из ничего выходят горы,

из ничего растут леса,

и море не имеет ложа,

но твердь имеют небеса.

Весна возможна среди стужи,

рассыпаны в асфальте лужи,

и в пробуждении цветков

уже есть осени примета

отдельных опадающих листков.

Но странно видеть среди лета

в аспидных

извивах

асфальта

тяжей

боль содранного снега

и тяжесть площадей.

***

Внутри очерченного круга

сейчас сплошь ночь,

не жди зари.

Никчемны добрые цари.

Возьмите, твари, топоры,

рубите ими друг вы друга,

как наши предки исстари —

пока не влюбитесь друг в друга.

О, дар божественной любви,

не дай остыть нам на досуге,

иначе в жертвенной крови

мы захлебнемся друг на друге.

***

Вербёнка, плачущий палач

в жестоковыйном оке Бога.

Кормится одинокий грач,

снежно, морозно — и дорога.

***

Жабер, вереск, роговицы,

в клюве посох

пленной жрицы,

раздвоенный язычок,

наклеенный на зрачок.

***

Сухой листок,

цветной лепесток

утонули в шелесте листьев.

Из всех для всех открытых истин —

желтеющий ковер листвы,

дерев скудеющая сень,

поля засохшие травы,

непостоянная погода —

чертежик перелома года.

Какая пряность златоцвета...

Шмелем пустым мелькнула осень

на бабьей паутинке лета.